По случаю очередной круглой годовщины убийства царской семьи недостатка в гневных филиппиках не будет. Проклинать упырей-большевиков станут все кому не лень - и по заслугам. И все же, озирая трезвым взглядом историю России, спросим себя: а куда ж девались низложенные монархи тогда, когда никаких большевиков и в помине не было? Разве что постриженный в монахи Василий Шуйский умер своей смертью.

Насильственную кончину следует признать одним из профессиональных рисков русского царя. Оставлять в живых претендента на трон опасно, и переворотчики любой политической масти это хорошо знают.

Ипатьевский дом – это трагическая развязка. Но первый акт трагедии – это Могилев, ставка, арест царя. Николая II и его семью арестовали отнюдь не узурпаторы-большевики, а демократическое, праволиберальное Временное правительство. Не будь ареста, не было бы и расстрела.

Зачем и кому понадобился этот арест?

Николай II не был "свергнут" или "низложен", как стали утверждать впоследствии. Он отрекся добровольно, хоть и под давлением обстоятельств. Сам передал власть Временному правительству и даже подписал бумагу о назначении председателем этого правительства князя Георгия Львова. Кабинет Львова – правопреемник монархии. Свою легитимность он получил от царя. Юридических причин для ареста просто не существовало. Выторговывать себе гарантии личной неприкосновенности Николаю, по всей вероятности, даже в голову не пришло.

Обстоятельства ареста говорят о том, что члены Временного правительства вполне сознавали эту двусмысленность положения. Текст постановления от 7 марта удивителен: "Признать отрекшегося Императора Николая II и его супругу лишенными свободы и доставить отрекшегося Императора в Царское Село". Не "арестовать", а "признать лишенными свободы", как будто царя уже арестовал кто-то, а Временное правительство с этим только согласилось! Характерно и то, что царя в этом постановлении продолжают величать Николаем II.

8 марта в Могилев прибыла делегация Думы во главе с депутатом Бубликовым. В кармане у него лежало постановление об аресте, но Бубликов его предъявил не сразу: делегация должна была всего лишь сопровождать Николая в Царское Село, причем по просьбе начальника штаба ставки генерала Алексеева, опасавшегося революционных эксцессов. В переговорах ставки с Петроградом и речи не было об аресте – говорилось об обеспечении беспрепятственного проезда Николая в Царское, а оттуда, вместе с семьей, в Мурманск для отъезда за границу.

Лишь когда поезд был готов, а император прощался с матерью в ее поезде, стоявшем на соседнем пути, Бубликов дал указание Алексееву сообщить бывшему царю об аресте.

В тот же день в Царском Селе генерал Лавр Корнилов, занимавший должность командующего войсками Петроградского военного округа, взял под домашний арест императрицу Александру Федоровну и царских детей.

Николай воспринял известие о своем аресте совершенно спокойно. В его дневнике за указанное число нет ни малейших упоминаний об этом. Поездка в Царское прошла без осложнений. По приезде Николай даже пригласил думских делегатов отобедать во дворце, но те отказались. Создается впечатление, что царь не воспринимал свой арест всерьез! Может быть, его, как предполагает эмигрантский историк Сергей Мельгунов, заверили в том, что арест фиктивный?

Так зачем же он все-таки потребовался, этот арест?

Следователь Николай Соколов, занимавшийся по поручению Колчака расследованием убийства царской семьи, задавал этот вопрос лицам, в чью непосредственную компетенцию он входил. В 1920 году в Париже Соколов допросил князя Львова, а также Александра Керенского, занимавшего во Временном правительстве первого состава пост министра юстиции, и Милюкова, бывшего в этом правительстве министром иностранных дел. Все трое продемонстрировали какую-то детскую наивность, а вернее – принимали следователя Соколова за наивного ребенка, каковым он отнюдь не был.

Арест, показал князь Львов, был "психологически неизбежным, вызываясь всем ходом событий. Нужно было оградить бывшего носителя верховной власти от возможных эксцессов первого революционного потока". Львову вторил Керенский: "Крайне возбужденное настроение солдатских тыловых масс и рабочих Петроградского и Московского районов было крайне враждебно Николаю... Правительство, лишая Их свободы, создавало этим охрану Их личности" (орфография протоколов Соколова. – В.А.). Что касается Милюкова, то он, как оказалось, все забыл: "Мне абсолютно не сохранила память ничего о том, как, когда состоялось решение вопроса об аресте Царя и Царицы. Я совершенно ничего не помню по этому вопросу".

Итак, арест царской семьи – это мера безопасности, имеющая целью оградить арестантов от революционного гнева народа.

Что ж, очень трогательно. Но этот довод никоим образом не объясняет строгости режима, установленного лично Керенским. Члены семьи были наглухо изолированы от внешнего мира: во дворце были отключены телефоны, переписка подлежала цензуре, лица свиты и прислуга, пожелавшие остаться при семье, не имели права покидать дворец; даже доставка продуктов и визиты врачей к больным детям проходили под наблюдением караула. Каким образом эти меры обеспечивали безопасность семьи? Не подтверждается и информация об особо враждебном настрое революционных масс.

Но была и вторая причина. "Временное правительство, - говорил Львов, - было обязано, ввиду определенного общественного мнения, тщательно и беспристрастно обследовать поступки бывшего Царя и Царицы, в которых общественное мнение видело вред национальным интересам страны". На ту же причину указывал Керенский: "Интеллигентно-буржуазные массы и в частности высшее офицерство определенно усматривали во всей внутренней и внешней политике Царя и в особенности в действиях Александры Федоровны и Ее кружка ярко выраженную тенденцию развала страны, имевшего, в конце концов, целью сепаратный мир и содружество с Германией. Временное правительство было обязано обследовать действия Царя, Александры Федоровны и Ее кружка в этом направлении".

Это и есть самое главное. На обвинениях придворной клики и лично императрицы в государственной измене строилась вся пропаганда либеральной оппозиции, ее требования заменить ставленников "темных сил" ответственным министерством. В июне 1916 года Милюков выспренно говорил в Думе о том, что "из края в край земли русской расползаются темные слухи о предательстве и измене" и что "слухи эти забираются высоко и никого не щадят". 1 ноября в речи со знаменитым рефреном "что это, глупость или измена?" Милюков назвал царицу в качестве вождя германофильской партии, стремившейся к сепаратному миру с Германией. Сегодня речь эту невозможно читать без недоумения, настолько она голословна и демагогична. Но в тогдашней атмосфере она произвела эффект разорвавшейся бомбы. Уже на следующий день офицеры на фронте говорили, что Милюков "с фактами в руках" доказал предательство Александры Федоровны.

В речи Милюкова не только нет фактов, но есть удивительное признание: "Когда мы обвиняли Сухомлинова, мы ведь тоже не имели тех данных, которые следствие открыло. Мы имели то, что имеем теперь: инстинктивный голос всей страны и ее субъективную уверенность". (Военного министра Владимира Сухомлинова в 1916 году обвинили в государственной измене, но ни до, ни после революции доказать эту измену не удалось.)

И вот теперь, когда у власти наконец "ответственное министерство", как же не обнаружить факты, не вскрыть заговор венценосных предателей, не подкрепить доказательствами "инстинктивный голос" и "субъективную уверенность"? Для расследования преступлений царского режима в лице его высших сановников была учреждена Чрезвычайная Следственная Комиссия, а в ее составе – специальный отдел с изумительным названием, больше подходящим для какого-нибудь церковно-демонологического учреждения: "Обследование деятельности темных сил". Председатель Чрезвычайной комиссии присяжный поверенный Николай Муравьев был убежден в виновности царя и царицы. Он верил даже слухам о прямом проводе из царскосельского дворца в Берлин, посредством которого Александра Федоровна будто бы выдавала кайзеру Вильгельму военные тайны. Провод искали, но не нашли.

В интересах этого следствия Керенский и ввел режим, затруднявший Николаю и Александре общение не только с внешним миром, но и между собой. Был период, когда им запретили встречаться иначе как за столом, причем во время этих встреч они должны были говорить только по-русски и на "общие темы". У супругов изымались документы, в том числе их частная переписка. Не сумев оградить свою частную жизнь от вторжения (некоторые письма частного характера попали в газеты), бывшая императрица стала жечь бумаги. Керенский, узнавший об этом от прислуги, тотчас учинил обыск в помещениях семьи.

Но все усилия оказались тщетными. Возглавлявший отдел по обследованию темных сил товарищ прокурора Екатеринославского окружного суда Владимир Руднев в августе 1917 года подал в отставку ввиду давления, которое оказывал на него Муравьев. В октябре 1919 года в Омске он дал письменные показания следователю Соколову, в которых рассказал, что не только предательства, но ни малейших намеков на германофильство царицы ему обнаружить не удалось. "При проверке же мною слухов об исключительно благожелательном отношении Императрицы к раненым военнопленным немцам, выяснилось, что отношение ее к раненым немцам было таким же одинаково теплым, как и к раненым русским воинам, причем такое свое отношение к раненым Императрица объясняла выполнением лишь Завета Спасителя, говорившего, что кто посетит больного, тот посетит Его самого", - писал Руднев. Даже слухи о невероятной роскоши, в которой якобы жила царская семья, оказались вздором.

При таких обстоятельствах семью следовало освободить и отпустить за границу. Но ведь это было равносильно признанию, что вожди оппозиции лгали народу. И вот вместо Англии царская семья отправляется в Тобольск.

Большевистская расправа в Екатеринбурге – прямое следствие трусости, нерешительности и безволия Временного правительства, члены которого очень комфортно чувствовали себя в роли критиков царизма, но не умели и не хотели принимать ответственные решения. Они продолжали лгать и в эмиграции, задним числом исправляя историю, выгораживая себя, ссылаясь на свою неосведомленность и забывчивость. Остается напомнить афоризм Гете, который Брюс Локкарт поставил эпиграфом к главам о русской революции своей книги "Британский агент": "Век породил великую эпоху, но великий момент встретил мелкое поколение".